Маски - Страница 17

Николай Николаич – нацелясь на бледного юношу, из-за куста к нему – ястребом:

– Вы, Болеслав Пантукан, – кто же, собственно?

– Я – конехвост!

Николай Николаич – трусцою, трусцой: в каре-красные листья.

Огромное поле для всяких разглядов; к примеру: Хампауэр старик, в сединах и в халате: крещеный еврей, состоятельный, но – паралитик, влачащийся на костылях, с фронтовой полосы по доносу захваченный, чуть не повешенный, – явно рехнулся; с усилием перевезли его дети в Москву; ходит здесь; проповедует – свое пришествие.

– Нам хорошо с вами, батюшка: мир-то – во зле!

Так он, овощь откусывая, приговаривал; стибривая несъедобные овощи, их называл «мандрагорами».

– Бросьте: опять с мандрагором, – его урезонивали.

С сожалением редьку гнилую бросал.

Серафима Сергевна себе улыбалась: осмысленность службы в сравнении с тем, что свершалось за розовым этим забором, – вставала; там – зло; пробежала в подъезд, коридорами, за нарукавничком, за белым фартучком; звали больные снегуркой ее; как повяжется, так день – взапых; всюду бегает: чистые скатерти стелет; и знает, что можно окурок просыпать на стол, – не на скатерть: конфузно; и делалось как-то за скатертью крупное дело: больные себя не засаривали.

Он губами писал, как губернии

Дым из-за труб; разъясненье, растменье редеющее, сине-сизое, голубо-сизое; встали малиновые и оранжево-карие пятна деревьев, не свеявших листья; дом розовый бело-колонный подъездом и белою лепкой гирлянд поднимал расширения окон, как очи, вперенные в голубоватый прозор.

Распахнулся оконный квадрат: чье жилье? Штора, веко, – открылась; но – мгла из-за шторы глядела; и кто-то к окну подошел, как зрачок, появившийся в глазе; старик коренастый – в халате: фон – голубо-серый, с оранжево-карею, с кубовою игрой пятен; он кистью играл, а на глазе – квадратец заплаты безглазился.

Каждое утро – окно открывалось; и в нем появлялся старик этот пестрый: на черной заплате вселенной стоять.

А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, – с Пупричных, – влачащимся на костылях.

Новички под окном – старику и халату дивились: расспрашивали:

– Кто такой?

– Он – профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!

Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, – учил их:

– Сиди под кустом, за листом: не стучи, – гром убьет!

– Да смирней он теленка!…

– А били за что?

– За открытие видов.

Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, – подмигивал:

– Видывал виды!

– Кто бил?

Пятифыфрев:

– Остались – пустые штаны; показали – на труп: в живодерне…

– Труп был?

– А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…

И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:

– Глуп Пятифыфрев!…

Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали – тигры малайские; взял котелок, трость; и – в сад; к Пятифыфреву:

– Клади – метлу, бляху, фартук: готов? И – туда, – показал головою на улицу, – там: гулэ ву?

Ему в ноги старик:

– Ни-ни-ни, чтобы я!…

– То-то же…

А больные – подглядывали: за профессором.

– Дурень?

– С большим рассуждением, а – без головы: голова только туловище занимает.

– Она – отрастет: наживная…

Матвей Несотвеев, солдат, – объяснял:

– Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там – без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!…

Солдаты, Пупричных, толстовец любили больного; его называли: «профессор Иван», «брат Иван»; свой, родной. Значит, – битый!

____________________

Став в пару и парой сходя по ступенькам подъезда, старик одноглазый, распятие венец седины надо лбищем, ловящим морщинами мысль, точно муху, поднявши щетину усов, – точно граблями, ими кидался; и был – вне себя; разрезалку держал он прижатой к груди, как державу. И шел, как на бой:

– В корне взять, человек, – поднимал разрезалку.

– Есть мера вещей!

Рассекал разрезалкою воздух, плеснув пестроперым халатищем, где разбросалося по голубому, пожухлому полю столпление пятен – оранжевых, кубовых, вишневых и терракотовых; пятна, схватясь, уходили в налет бело-серый: в износ.

А с профессором шли: Николай Галзаков и Матвей Несотвеев; все прочие пялили глаз – на изъятие красное, скрытое черной заплатою; глаз же другой, – за троих: огонь выдохнув, сжался, став точкою, искрой; пузырь из плевы – человеческий глаз; так откуда же – огненный фейерверк?

Он говорил – вне себя:

– На носу неприятель: сидит!

Николай Галзаков и Матвей Несотвеев – ему:

– То есть, – в точку: у нас на носу!… Как возьмут Могилев, – нам могила.

– Пустая!…

А в спину им:

– Волосы дыбом!

– Ум дыбом: от этого – волосы дыбом!…

Старик, подняв нос, как осетрий (ноздрею жару выдыхал), на кустарники красные и рогорогие, пяткой своей вереща, в сухолистьях, – шел.

Сквозной свет

Лучезарно встал сад пурпуреющими, просвещенными кленами: в неизъяснимое небо; боярышник яростный – рой леопардовых пятен; лилово-вишневый – вишневый лист до… золотистого воздуха: яснился, слетом ложась под зеленое золото бледных берез, где оттенками медными ясени нежили глаз цветом спелого персика, перерождаясь в карь гари.